***
Из-за ещё больше усилившегося снегопада и практически нулевой видимости, автобус стал ехать совсем уж медленно — не более двадцати километров в час. Большинство пассажиров дремало, остальные клевали носами или лениво, сонно вели разговоры ни о чём. Метель убаюкивала даже в тёплом салоне.
Иванов от нечего делать снова посмотрел прогноз погоды на экране смартфона — солнечно. Но не успел он в очередной раз помянуть метеорологов, как медленно, по черепашьи перезагружающийся сайт выдал вместо солнышка большую снежинку с невинной подписью про ожидаемые снегопады, перемежаемые порывами ветра и гололедицей.
Зло хмыкнув и спрятав аппарат обратно, Серёга спросил у мужичка:
— И много вас там таких бедолаг?
Интерес был, по сути, праздный. При всей муторности ситуации у бывшего инспектора вполне хватало опыта понимать, что заяви он сейчас в полицию о незаконном лишении свободы, подними шумиху — дело кончится пшиком. До истинных хозяев не дотянутся, работяги — почти всегда забитые и не имеющие своего мнения — свидетельствовать не станут, мотивируя извечным: «Ну его. По судам потом затаскают». К тому же, более чем наверняка у подавляющего большинства невольников документов нет, и идентифицировать их для перевода в статус свидетелей — дело нудное и малоперспективное. Вербовщики дело своё туго знают — на такие вот «производства» отбирают людей с пониманием: из тех, кому перед законом лишний раз светиться неохота и нрава смирного. Ну а сильно умных и активных на месте успокаивают, через голодуху, непосильный труд и скотские условия содержания.
Охрана тоже отмолчится — им предъявлять, по сути, нечего. Да, ходили, да, имущество охраняли. Рабочие? А мы при чём? Мы к ним отношения не имеем, наше дело — материальные ценности.
Так дело и распадётся. Разве что местное полицейское начальство негласно по шапке получит за то, что допустили такой беспредел — да и то не факт. Однако если оно в доле — то переживут, перетерпят и сгладят углы в нужных местах. Не зря же местечковые боссы с большими звёздами свои проценты с темы получают? Времена, когда людям в погонах платили просто так, чтобы не замечали — давно закончились. Сейчас все между собой повязаны, на диктофоны записаны, на камеры сняты. Потому и будут стараться от чистого сердца; не за страх, а за совесть.
— Человек двадцать пять — тридцать, — прервал Юрий раздумья Иванова. — Смотря как считать. Если по головам — то тридцать. Если по положению — то двадцать пять. Те пятеро — они к охране поближе. Ну, я говорил... Если считать по желанию смыться — то девять. Оставшиеся, — он на всякий случай принялся загибать пальцы, помогая себе не сбиться, — шестнадцать. Весну ждут. Но подорвут с места вряд ли, — тут мужичок грустно вздохнул. — Изломанные они.
— Изломанные? — переспросил Серёга, не до конца понимая смысл, вложенный беглецом в это слово. — Что ты имеешь ввиду?
Собеседник потёр щёку, поёжился, помрачнел:
— Воля в них умерла. Иные уже там по два года живут. Всего боятся...
— И все такие, как ты, перекати — поле?
— Да. Кто откуда, но местных нет...
— А хозяева кто? — спросил Иванов, чтобы хоть что-то спросить. Чувствовал, что если сейчас замолчать, то будет ещё хуже, гадостней от услышанного, словно оно в нём вариться начнёт против его воли. Всё как он и думал...
Мужичок пожал плечами.
— Не знаю. На больших тойотах ездят. Бывают от силы раза три в месяц. Табличку у ворот приделали — общество ветеранов каких-то там служб. Одни заглавные буквы... Да только какие они ветераны? Сволочи и мироеды! А табличками прикрываются... Ещё орут много и с нами не разговаривают. Я как-то хотел таблеток попросить от головы, ну, чтобы разрешили выдать — так даже не глянули в мою сторону, будто я и не человек вовсе.
Почему-то верилось...
— И чем вы там, кроме макарон, занимаетесь? — бывший инспектор смотрел в окно, на снег и головы к собеседнику не поворачивал.
— Всем. В сезон — кольца бетонные делаем, заборы наборные опять же, из бетона, плитку всякую, тротуарную... Хватает работы. По зиме — сахар перефасовываем...
— Зачем? — Сергей не удержался, перебил Юрия.
— Так в мешках он сухой, в чистом весе, — не меняя интонации и не удивляясь, спокойно разъяснил тот. — А если его расфасовать по пакетам и увлажнить — до двадцати процентов в весе прибавляет. Была тонна — стала тонна двести. Ну и не досыпали, конечно, понемногу в каждый килограмм. Всё одно перевешивать никто не станет. Сахарок по сельмагам разойдётся, где его под запись разберут и быстренько используют по назначению. Верное дело, каждый день по машине в развоз отправляли. Только эту работу ещё заслужить надо. И сытый сидишь, и в тепле — почти счастье. Я, лично, не был. Я только на макаронах чуть-чуть, а, в основном, казармы за внутренним забором разбирал. По весне кирпичи, плиты, всякие балки тоже продадут куда-нибудь. Знающие люди говорят — на этой теме озолотиться можно.
Автобус тряхнуло на невидимой кочке, и беглец поморщился.
— Язык прикусил, — пожаловался он, чуть шепелявя.
Сергей понятливо кивнул и больше с расспросами не лез, лишь сказал напоследок:
— До города доберёмся — помогу. А заодно и сообщу, куда следует, про ваши мытарства. Там посмотрим, чем всё закончится.
***
На очередной остановке в автобус ввалились сразу четверо здоровых мужиков в одинаковых чёрных куртках с липучками для шевронов на груди и рукавах, одетыми прямо поверх обычной гражданской одежды. О чём-то пошептавшись с водителем, один из них — морщинистый, лет шестидесяти, плотный и с неприятно-цепким взглядом, зычно проревел на весь салон, сходу перебудив всех спящих:
— Мы воров ловим. По сараям лазят, инструмент у людей воруют. Сейчас поглядим, и, если нет их, езжайте себе дальше с Богом.
Пассажиры одобрительно зашушукались. Воров в сельской местности не любил никто. И хотя каждый из присутствующих в силу крестьянского менталитета хоть раз в жизни что-то чужое да уносил к себе в дом, но это, по общему мнению, за грех не считалось. «Плохо лежит» — называлась та самая, оправдывающая в своих глазах любое воровство, индульгенция.
Однако в тех случаях, когда воровали у них, обыватели преображались, воспылав праведным гневом и становясь кровожаднее самого страшного тирана, маньяка и палача. За своё убивали, уродовали, калечили — и всё это происходило, как правило, без обращений в полицию или каких-то длительных разбирательств. Если ловили — чаще всего виновного ждал самосуд.
Юра, едва заслышав говорящего, обернулся и изменился в лице. Стоящий в другом конце человек его тоже узнал.
— Так вот же... какая встреча, — радостно возвестил пожилой чернокурточник, бодро направившись в сторону ещё пару минут назад спокойно ехавших собеседников.
Все сидящие, да и стоящие тоже, разом обернулись в конец автобуса и уставились на Иванова и мужичка. Кто-то с интересом, кто-то с ненавистью, кто-то без интереса, просто для разнообразия скучной поездки.
А мужчина в чёрной куртке продолжал, уже почти подходя к насмерть перепуганному Юрию.
— Огорчаешь, — наставительно говорил он. — Неправильно себя ведёшь. Кто тебе разрешал?
Во время этого двусмысленного монолога, из которого посвящённый в предысторию человек мог понять одно, а непосвящённый совершенно другое, подходящее под байку о ворах, Иванов лихорадочно соображал: «Поднять шум? Их четверо, а он сейчас слабее воробья — глупо, не умно. Не перекричит, да и настроены эти чернокурточники слишком серьёзно. Затеять драку? Даже не смешно. Вон, Юра этот, стоит и смотрит на приближающегося мужика как удав на кролика, и пикнуть не смеет. Не боец, не помощник... Тогда сделать вид, что не причём? А это мысль... Добраться до города, сразу перетряхнуть все свои связи и слить информацию туда, где ей распорядятся по уму — то есть весь этот шалман разгонят к чёртовой матери и ввиду судебной бесперспективности разведут неизвестных хозяев на деньги так, что те урок будут долго помнить и, вспоминая сумму, грустно почёсываться... Это займёт дня два, не меньше. Пока то, пока сё... С другой стороны, а что они этому беглецу убогому сделают? Морду набьют — не смертельно. На хлеб и воду в назидание посадят — тоже терпимо. Дождётся, никуда не денется».